Гитлер, Муссолини, Рузвельт | Мораль и идеология капитализма

7 мая 1933 года, спустя всего два месяца после инаугурации Франклина Делано Рузвельта, репортер газеты New York Times Энн О’Хар Маккормик написала, что атмосфера в Вашингтоне «удивительно напоминает Рим в первые недели после марша чернорубашечников или Москву в начале пятилетки... сегодня Америка буквально просит приказов». Дэвид Боуз - исполнительный вице-президент Института Катона и автор книги «Либертарианство. История, принципы, политика».   «Администрация Рузвельта, — добавила она, — намечает создание федерации промышленности, рабочей силы и правительства наподобие корпоративистского государства, которое существует сейчас в Италии». В своем увлекательном исследовании «Три новых курса» («Three New Deals») немецкий культуролог Вольфганг Шифельбуш не ссылается на эту статью. Однако она отражает главную мысль ученого: между программами Рузвельта, Муссолини и Гитлера наблюдается удивительное сходство. Помня об ужасах Холокоста и Второй мировой войны, мы, безусловно, не можем равнодушно отнестись к подобным утверждениям. Но в 30-х годах, когда все согласились с тем, что капитализм потерпел поражение, между новыми режимами в Вашингтоне, Берлине и Риме, не говоря уже о Москве (последняя большей частью остается за рамками работы «Три новых курса»), было нетрудно обнаружить общие точки соприкосновения. Однако эта книга — не просто проявление исторического любопытства, не представляющего особой важности в эпоху победы демократии над фашизмом, национал-социализмом и коммунизмом. В заключении своего эссе Шифельбуш приводит слова либерального журналиста Джона Т. Флина, в 1944 году прозвучавшие как предупреждение: государственная власть питается за счет кризисов и врагов. С тех пор нас предупреждали о многих кризисах и врагах, и мы смирились с тем, что государственная власть стала сильнее и ее вмешательство в личную жизнь граждан возросло по сравнению с тем, каким оно было до 1930-х годов. Шифельбуш находит общее в идеях, стилях и программах этих различных режимов — даже в их архитектуре. «Неоклассический монументализм, — пишет он, — это архитектурный стиль, в котором государство наглядно проявляет силу и власть». В Берлине, Москве и Риме «враг, который подлежал уничтожению, — это архитектура свободного жанра, доставшаяся в наследство от либерализма XIX столетия, спонтанное смешение стилей и структур». В 30-х годах в Вашингтоне было установлено множество неоклассических памятников — хотя и с менее разрушительными последствиями, чем в европейских столицах. Вспомните скульптуру «Человек, контролирующий торговлю» перед Федеральной торговой комиссией, изображающую мускулистого мужчину, удерживающего в узде огромную лошадь. Такая скульптура уместна была бы в Италии времен Дуче. Проводить сравнение, подчеркивает Шифельбуш, не означает ставить знак равенства. В период Нового курса Рузвельта Америка не стала государством с однопартийной системой; там не было секретной полиции и концентрационных лагерей; Конституция продолжала действовать; при Новом курсе были сохранены либерально-демократические институты, с которыми при национал-социализме было покончено. Но в течение 30-х годов интеллектуалы и журналисты отмечали «схожие черты между Новым курсом, фашизмом и национал-социализмом». Все три выходили за рамки «классического англо-французского либерализма», для которого характерными чертами являются индивидуализм, свободный рынок, децентрализованная власть. Начиная с 1776 года либерализм изменил западный мир. Как в 1990 году говорилось в редакционной статье журнала Nation, который тогда еще оставался либеральным, «освобожденный от обременительного вмешательства государства человек занялся естественной для себя деятельностью — улучшением условий своей жизни — и достиг в этом замечательных результатов, материальное выражение которых окружает нас сегодня» — это промышленность, транспорт, телефоны и телеграфы, канализация, продовольственное изобилие, электричество. Но редактора беспокоило, что «нынешнее поколение, ослепленное материальными удобствами, забыло о том, что сделало все эти удобства возможным». Ушли старые либералы, и молодые стали размышлять над тем, может ли государство быть положительной силой, которую лучше использовать, нежели ограничивать. Тем временем другие стали отвергать либерализм как таковой. В своем романе 1930 года «Человек без свойств» Роберт Музиль (Robert Musil) написал: «Время, по несчастью, отвернулось от старых, благоприятных для Лео Фишеля принципов либерализма, от великих велений свободомыслия, человеческого достоинства и свободной торговли, а прогресс и разум были вытеснены в западном мире расовыми теориями и уличными лозунгами». Идеей построить общество с элементами плановой экономики загорелись как правые, так и левые. Эрнст Юнгер, влиятельный немецкий милитарист правого толка, так описал свое отношение к Советскому Союзу: «Я сказал себе, действительно, у них нет конституции, но у них есть план. Возможно, это очень даже хорошо». Еще в 1912 году Рузвельт лично выразил свое восхищение прусско-германской моделью. «Они посчитали необходимым пожертвовать свободой индивида распоряжаться своей собственностью ради общей свободы всего народа», — говорил он в своей речи, выступая на Народном форуме в Трое, штат Нью-Йорк. Как пишет Шифельбуш, «американские прогрессисты учились в немецких университетах и стали рассматривать гегелевскую теорию сильного государства и прусский милитаризм как наиболее эффективные способы организации современного общества, которое больше не могло быть управляемо на основе анархических либеральных принципов». Философ-прагматик Уильям Джеймс в своем знаменитом эссе «Моральный эквивалент войны» 1910 года подчеркнул важность порядка, дисциплины и планирования. Интеллектуалов беспокоило неравенство, бедность рабочего класса и коммерционализированная культура, созданная массовым производством. (Похоже, они не замечали противоречия между последним и первыми двумя пунктами.) Либерализм казался неподходящим для решения этих проблем. Когда после Первой мировой войны экономический кризис ударил по Италии и Германии, а с наступлением Великой депрессии — и по США, антилибералы воспользовались этой возможностью и стали утверждать, что рынок потерпел неудачу и пришло время для смелых экспериментов. В журнале North American Review за 1934 год писатель-прогрессист Роджер Шоу (Roger Shaw) охарактеризовал Новый курс как «фашистский способ достичь либеральных целей». И Шоу не страдал галлюцинациями. Советник Рузвельта Рексфорд Тагуэлл (Rexford Tugwell) написал в своем дневнике, что Муссолини сделал «много вещей, которые мне кажутся необходимыми». Лорена Хикок (Lorena Hickok), близкая подруга Элеоноры Рузвельт, которая некоторое время жила в Белом доме, одобрительно отозвалась о местном чиновнике, который заявил: «Если бы [президент] Рузвельт был на самом деле диктатором, то мы бы смогли чего-нибудь достичь». Она добавила, что если бы была моложе, то хотела бы возглавить «фашистское движение в Соединенных Штатах». В Национальной администрации восстановления (national Recovery Administration), агентстве, которое создавало картели и играло центральную роль в начале реализации Нового курса, в одном докладе прямо говорилось: «Фашистские принципы очень схожи с теми принципами, которые мы развиваем здесь, в Америке». Сам Рузвельт назвал Муссолини «достойным восхищения» и признался, что «был очень впечатлен тем, чего тот достиг». Восхищение было взаимным. В похвальной рецензии на книгу Рузвельта «Смотря вперед» (Looking Forward) 1933 года Муссолини написал: «Принцип, в соответствии с которым государство больше не уходит из экономики, сродни фашистской идеологии. Несомненно, что настроения, сопровождающие это коренное изменение, также близки настроениям фашизма». В главной нацистской газете Volkischer Beobachter не раз с одобрением отмечали «принятие Рузвельтом национал-социалистической идеологии в проведении экономической и социальной политики» и «движение к авторитарному государству», основой которого является требование ставить интересы коллектива выше интересов индивида. В Риме, Берлине и Вашингтоне имелась склонность к военным метафорам и военным структурам. Во время Первой мировой войны фашисты, национал-социалисты, а также сторонники Нового курса были молоды, и они с ностальгией оглядывались на эксперименты, которые были возможны в период военного планирования. В своей первой инаугурационной речи Рузвельт с призывом обратился к народу: «Если мы собираемся двигаться вперед, мы должны идти дисциплинированной, верноподданной армией, готовой на жертвы ради общей дисциплины, ибо без такой дисциплины невозможно движение вперед, невозможно эффективное руководство. Я знаю. Мы готовы и согласны подчинить свою жизнь и свое достояние такой дисциплине, открывая возможность для руководства, нацеленного на большое благо. Я без колебаний возьму на себя руководство великой армией нашего народа, направляя ее на целеустремленное решение наших общих проблем… Я буду просить у конгресса единственный оставшийся инструмент решения кризиса — широких властных полномочий для борьбы с чрезвычайной ситуацией, столь же неограниченных, как полномочия, которые мне были бы даны в случае фактического вторжения иноземного врага». Ни один президент американской республики так до того никогда не говорил. Шифельбуш утверждает, что «и Гитлер, и Рузвельт были харизматическими лидерами, под влиянием которых находились массы, и без такого лидерства ни национал-социализм, ни Новый курс Рузвельта не смогли бы быть осуществлены». Такой «плебисцитный» стиль руководства установил прямую связь между лидером и массами. Таким образом, считает Шифельбуш, диктаторов 1930-х годов от «прежних тиранов отличает то, что власть последних базировалась в основном на использовании принудительной силы их преторианскими когортами». Массовые демонстрации, радиопередачи и уже в наше время телевидение помогли сделать лидера гораздо ближе к народу таким образом, какого раньше просто не существовало. С этой целью все новые режимы, зародившиеся в 1930-х годах, предприняли беспрецедентные пропагандистские усилия. «Пропаганда — пишет Шифельбуш — является средством, с помощью которого харизматические лидеры в обход посреднических социальных институтов парламента, партий или групп интересов получали прямую власть над массами». В ходе кампании Национальной администрации восстановления «Синий орел» каждому предприятию, выполняющему кодекс агентства, предлагалось использовать символ «Синего орла», что было способом сплотить массы и призвать каждого демонстрировать видимый символ поддержки. Руководитель национальной администрации восстановления Хью Джонсон ясно дал понять цель такой кампании: «Те, кто не с нами, те против нас». Ученые до сих пор изучают пропаганду того времени. В начале этого года в берлинском музее открылась выставка «Искусство и пропаганда: столкновение народов, 1930–1945». По мнению критика Дэвида Д’Арси, она показывает, как немецкое, итальянское, советское и американское правительства «регулировали и финансировали искусство, когда создание имиджа служило нуждам государства в полную силу... Эти четыре страны сплотили своих граждан при помощи плакатов, изображающих идеалы возрождения и обновления». На одном американском плакате с изображением кувалды был слоган «Работай, чтобы остаться свободным». Д’Арси находит, что такой лозунг чудовищно напоминает нацистский слоган «Arbeit Macht Frei» [«Работа делает свободным»] на табличке, приветствовавшей заключенных в Освенциме. Так же и повторная экранизацию классического документального фильма о новом курсе, «Река» (The River, 1938), побудила критика Филиппа Кенникотта, журналиста газеты Washington Post, написать: «Просмотр этой картины 70 лет спустя на новом DVD Naxon вызывает жуткое чувство... Есть эпизоды, особенно те, где показывают тракторы (фетиш пропагандистов XX столетия), когда ты уверен, что этот фильм мог быть сделан на одной из политических киностудий тоталитарных государств Европы». Программа и пропаганда были объединены